Goryainova

Философские мотивы и образы в повести П.Л. Проскурина

Критики неоднократно отмечали, что в основе прозаической ткани произведений Проскурина лежит слияние личного и надличностного, относительного, реально-бытового и абсолютного, исходящего из глубинного веления рода. Отчетливо эта особенность проявилась в лаконичных и в то же время глубоко философских повестях писателя, таких как «В старых ракитах», «Полуденные сны», «Ранние сумерки», «Тихий, тихий звон» и других.

Памяти умершей матери, сельской труженицы Прасковьи Яковлевны, посвящена повесть Проскурина «В старых ракитах». Ситуация, воспроизведенная в ней, вполне типична. Общая тональность повести – мотив прощания не только с умершим самым близким человеком, но и с целым периодом жизни – детством, юностью, дорогими воспоминаниями.

Сюжет повести перекликается с произведениями В. Распутина о деревне, а главные образы родственны «распутинским старухам». Проскурин предлагает свой вариант судьбы беспомощной, постаревшей деревенской труженицы – жизнь у детей в городе. Хотя об этой жизни писатель сообщает немного, но читатель догадывается о ней по характерным деталям: взаимное непонимание сына и невестки, пьянство одного и равнодушие другой. Однако старуха Евдокия принимает свою судьбу такой, какая она есть. Ей приятна забота сына, она думает о внуке, служащем в армии. Единственная ее просьба к сыну: «Ты ж гляди, Василий, ты меня тут, в городе, не зарывай, ты меня домой, в Вырубки отвези. Я буду рядом с матерью, твоей бабкой, да с братьями рядом лежать… Я тут не хочу, в городе-то…»[1]

Первая часть повести рассказывает о том, как Василий старается выполнить последнюю волю матери. И если вначале, поддавшись уговорам жены об экономии денег, он пытается добиться разрешения похоронить мать на городском кладбище, то впоследствии, столкнувшись с бюрократическими препонами, он окончательно убеждается в том, что его долг – отвезти тело матери в родной дом, родную деревню и похоронить на сельском погосте. Что-то меняется в самом Василии, самое главное – в нем появляется решительная сила добиться своего. Это происходит после инцидента с «лысеньким, с невзрачным маленьким личиком человечком», который потребовал от него паспорт матери.

« - А у нее нет паспорта, - теперь Василий почти не дышал, стараясь осадить поднимающуюся изнутри мутную, душную волну. – Сначала не давали, затем старая стала, не нужно было – и не взяла. Вот приехала из деревни, заболела, и все – шестьдесят шесть лет, на тот свет и без паспорта принимают. Теперь понятно?

- На тот свет – пожалуй, а вот на кладбище – трудновато.

- Эх вы,- сказал Василий с какой-то светлой тоской, стыдясь всего – и себя, и этих перепугано глядящих людей. – Она с десяти годов работала, ей шестьдесят шесть лет, и никто с нее паспорт не спрашивал. А похоронить ее по-людски, значит, нельзя… Что ж, похороним по-своему… Эх, вы…» (с.87).

С этого момента начинается трудный и печальный путь главного героя, возвращающегося по весенней распутице в родную деревню. Немало людей откликнулись на его горе, помогли с деньгами, машиной. Друг-шофер вызвался отвезти гроб в Вырубки. Дорога была неблизкая. Здесь автор весьма точно передает состояние человека, узнающего когда-то родные, но давно уже забытые места: «…у Василия, раньше никогда не замечавшего ни леса, ни поля, ни неба вокруг, сейчас от каждого поворота дороги, открывавшей глазам еще что-то новое, все тяжелело сердце; он с жадностью чего-то ждал, словно впервые видел этот мир» (с.90).

За долгие годы изменился не только Василий, но и покинутая им деревня. Глазам героя и его напарника в начинающих сгущаться сумерках предстала безрадостная картина абсолютного безлюдья, «ни одной живой души не было видно, ни одного живого звука не слышалось; что-то непонятное, пугающее и высшее было в этом безлюдье…» (с. 91)

Однако деревня жива: еще теплится жизнь в нескольких избах, собираются своей общиной старухи – бабка Пелагея, Анисиха, Чумазая и другие. Время словно застыло в Вырубках, старух заботят вечные вопросы о земле, хлебе, детях, давно уже перебравшихся в город. И не старческое брюзжание, а истинная боль и тревога звучат в их оценке современной жизни: «Какая-то не такая нынче жизнь пошла, какая-то запойная, - вздохнула бабка Пелагея. – Во, Во! – с готовностью поддержала ее бабка Анисиха. – Сеют бегом! Убирают Бегом! Налетят воронами, все поклюют, все перекопают! Глядишь, нету никого, нет ничего! Господи, прости, анчихристы!» (с.96).

Старухи живут на земле, сроднились с нею, все для них просто и ясно, оттого так буднично звучит леденящее душу Василия предложение одной из них повыть над покойницей. В этот момент читатель вместе с героем ощущает неразрывную связь повседневного и вечного, относительного и абсолютного. Не выдержав пронзительного, сжимающего сердце причитания старух, Василий выходит на улицу и как никогда чувствует прикосновение вечности: «В неистовстве ветра он слышал сейчас то, чего не дано, да и нельзя слышать человеку, и, потрясенный, готов был остаться здесь навсегда и раствориться в этой безжалостной ночи, все сметающей прочь перед собой и оставляющей за собой лишь нетронутое, готовое принять неведомые семена и дать неведомые всходы. И то, что не умещалось сейчас в нем, разрывало ему душу, и он, жалко всхлипнув от страха, что все это безумие и счастье промчится мимо него и исчезнет бесследно, пошел, задыхаясь, в густой мартовский ветер, пытаясь продлить это безумно прихлынувшее торжество души, и он услышал нежные, серебряные звоны, как когда-то в счастливом детском сне» (с.97).

Вторая часть повести резко отличается по своему настроению от первой и последней. Она представляет собой воспоминания героя о детстве. В памяти Василия одна за другой встают как радостные, светлые, так и тяжелые, трагические картины из прошлого: солнечный день, когда «даже воздух был какой-то золотистый», поход с матерью и братом в лес за березовыми ветками; баня с отцом, так и оставшимся навсегда в его представлении молодым; страшное горе, постигшее семью, когда принесли похоронку на отца; умирающий брат Коля, подорвавшийся на оставленной фашистами мине. Все это впечатления не только героя, но и в какой-то степени самого автора. Возвращаясь мысленно в детство, Василий пытается восстановить неповторимое ощущение полета, свободы, чувство «бездумной радости», с которыми он жил в довоенном родном доме, пока не пришла в него беда. После получения похоронного извещения на отца детство Василия закончилось. Он еще пребывал в малолетнем возрасте, жил вместе с братом и матерью в уютном доме, но казалось, что сиротство, одиночество поселились в нем навсегда: «Все уцелело, а хозяина, мужика – больше нет, вот словно кто взял и вынул душу, теперь хоть живи, хоть умирай» (с.108). Однако Евдокия, пережившая не только смерть мужа, но и страшное прощание со старшим сыном, свою душу не потеряла и сохранила ее для дома. Она своим трудом, своей любовью к людям стала своего рода связующим звеном между прошлым поколением и потомками. Не случайно мать Василия сохранила старинную икону Ивана-воина, которую перед смертью просила передать внуку.

В третьей части, как никогда ранее, чувствуется насыщенность философскими раздумьями писателя и его героя о жизни и смерти, о мгновении и вечности. Большое значение приобретают образы дома, ветра, деревьев, огня, земли. Автор с большим мастерством рисует психологическое состояние человека, потерявшего мать, ощутившего себя самым старшим в семье: «Матери, понятного, самого близкого человека, подчас надоедавшей ему своими причитаниями и деревенскими, основанными на самых простых и верных вещах наставлениями, больше не было; от мысли, что теперь впереди открытое, никем не защищенное пространство, он даже приостановился. Он опять почувствовал, как тяжело шевельнулось сердце. С уходом матери впереди действительно ничего больше не было, теперь сам он вышел на первый рубеж, и это было главным. Прошагать дальше и дальше, не спрашивая зачем и для чего, стиснуть зубы, вот теперь что ему осталось и чего никогда не понимали и не поймут сыновья в отношении отцов, но ведь он и сам не понимал этого вот до последней минуты» (с.117).

Последние страницы повести насыщены пейзажными зарисовками, неоднократно в них возникает образ старых ракит: «Погост существовал столько же, сколько и сам поселок, и столетние ракиты, высаженные вокруг него, вероятно, еще прапрадедами нынешних вырубковцев, стояли вокруг погоста частыми, невероятно толщины колоннами; они давно заматерели и остановились в росте, гниль прела в них многочисленные дупла, заселяемые весной самой разной крылатой живностью, но они вызывали не чувство уродливости, а скорее невольное чувство удивления и уважения» (с.117). Старые ракиты становятся своего рода философским символом границы, разделяющей и в то же время соединяющей все живущее с ушедшим в небытие: «Сейчас, подойдя к ракитам с запрокинутыми в одну сторону по ветру голыми и гибкими верхними ветвями, Василий испытывал двоякое состояние: он уже устал и отяжелел от жизни, знал, что стоит на самой передовой линии, разделявшей все на жизнь и смерть..., но в то же время, начиная различать певучий, непрерывный посвист ветра в ракитах, он невольно подобрался; что-то проглянуло и стало сильнее звучать из самого детства…» (с. 118) И как кульминация данного размышления – очень точное и верное определение психологического состояния человека: «Это было выше и глубже страха; это был еще не осознанный, живущий и копившийся в десятках и сотнях поколений, бесконечно передающийся от отца к сыну трепет живой жизни перед тайной исчезновения, перед тайной конца» (с. 118). Образ старых ракит как некоего философского рубежа между повседневностью и вечностью раскрывает смысл названия повести.

Не меньшей значимостью и глубиной обладает в произведении образ «безжалостного и размашистого» ветра как символа бессознательной стихии, темных сил, живущих в природе и человеке.

В финале произведения с особой силой звучит ставший традиционным для Проскурина мотив дома. Для писателя это не просто жилище, дом становится олицетворением истории рода, семьи. Еще только подъезжая в родной избе, Василий вспомнил, сколько труда он вложил в ее обустройство, представил, что здесь прошла его молодость, сюда он привел молодую жену, здесь родился его сын, и все это «нерасторжимо связывалось с тем, что стояло в кузове еще не остывшей, разгоряченной после долгой дороги машины», т.е. гробом с телом матери.

Интересно проследить, как меняются эпитеты, художественные определения, относящиеся к понятию дома: «родной», «добротный», «хороший» - и, с другой стороны, «обреченный» Об избе рассуждают после похорон Василий и его друг детства Андрей, который советует оформить документы на дом, с тем чтобы использовать его в качестве дачи, или, на худой конец, продать на дрова: «Много, конечно, не дадут, а сотни полторы-две любой даст» (с.130). Это предложение больно задевает Василия, так как он подспудно понимал, что именно здесь было что-то настоящее, с чем хоть и можно расстаться, но надсмеяться, отдав на дрова, никак невозможно. И случается непредвиденное – вылетевшие из печки искры поджигают стружки, приготовленные для растопки еще хозяйкой дома, постепенно пламя охватывает все большую площадь. Василий же сознательно не дает товарищу затушить огонь, и сам не делает этого.

Критикой не раз отмечалось, что главные герои Проскурина в кульминационные моменты испытывают пожар в душе. Такой пожар, испепеляющий, выжигающий все, вспыхнул и в душе похоронившего мать и расставшегося с прошлым Василия.

« - Беги, полоумный, сгоришь! Ты душу свою палишь, корень свой в огонь кинул! Бездомец, сволота, отцову память – в огонь! – в исступлении крикнул Андрей.

Василия встал… и, прикрывая лицо ладонями, отступил, теперь он отчетливо слышал, как кричит от боли душа дома, сработанного его собственными руками и сердцем» (с.133).

Почему же Василий не стал тушить пожар? Скорее всего, потому, что не хотел отдавать на поругание, за бесценок на дрова не дом родной, а часть души своей, часть самого себя, ту память, которая осталась в нем от прошлой жизни. Но в то же время он многое теряет: в огне гибнет завещанная ему и его сыну икона Ивана-воина.

Как и во многих своих произведениях, Проскурин в кульминационный момент сталкивает противоположные нравственные позиции. Если Василий горюет о том, что «сгорел Иван-воин! Ничего не осталось, никакой памяти», то для его товарища, Андрея, самое большое несчастье заключается в том, что в огне сгинула припасенная на неделю водка.

Последние строки произведения звучат патетически. Василий, уйдя от пожара во тьму, слышит в своем сознании голос матери, который сливается с дыханием земли. «И тогда он, вздрагивая от какого-то невидимого чувства открытия и прозрения, с трудом опустился на землю и услышал, как земля тяжело и жадно дышит, поглощая весеннюю влагу» (с.135). В словах этих звучит надежда на возрождение героя, ощутившего свое глубинное родство с землей.

Оптимистическое чувство вызывает у читателя и по-толстовски глубокое описание стремящихся навстречу весне и жизни старых ракит: «… мелким торжествующим бисером проснувшихся почек были усыпаны самые тонкие и нежные ветви ракит, и весенняя зелень была там еще ярче; два-три теплых дня – и ракиты были готовы бесшумно взорваться зеленым пламенем, выбросить невзрачные бледно-желтые сережки, что бы еще (какой же раз под этим небом?) подтвердить незыблемость и радость жизни…» (с.119).

Творчество П.Л. Проскурина отличается цельностью, единством мотивов, глубиной содержания. Так, философский смысл повести «В старых ракитах» в сжатом виде выражен в стихотворных строках писателя:

кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы ХХ века Брянского государственного университета им. академика И.Г. Петровского

[1] Проскурин П.Л. Полуденные сны. Повести и рассказ. – М., 1985, с. 80. Далее страницы по этому изданию указаны в тексте.